3rd year rōnin
Я уже публиковал что-то из ljlj о.Александра, но вот это пронзило насквозь:
«Из опыта железнодорожного богословствования»«Из опыта железнодорожного богословствования»
На память святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии мы служили литургию. Уже много лет безуспешно пытаюсь подыскать определение тому состоянию, которое переживаю во время этого необыкновенного действа. Когда-то, ещё до принятия сана, помню, спросил знакомого священника: - Скажи, как тебе не надоедает изо дня в день служить одну и ту же службу? Ведь литургия всегда одинакова? На что он мне ответил: - Ты ошибаешься, она всё время разная.
Действительно, литургия никогда не повторяется, я это понял потом, когда сам встал перед престолом. Тогда, какая она? Многие пытаются описать то, что переживают так, как они это могут. Порою читаешь настоящие поэтические произведения, да-да, среди священства немало поэтов. Читаешь и радуешься, открываешь для себя такие тонкости, которые и сам раньше не замечал, или замечал, да выразить не мог. Эх, если бы я был поэтом, но я не поэт.
Если бы я был художником, то попытался бы кистью ответить на свой вопрос, мазками красок положенных рукою на холст. Интересно, какие бы это были краски? Наверняка голубая, и обязательно красная, золотая и чёрная. Наши надежды, точно крылья, устремившиеся в небо, и наши грехи, намертво, приковавшие нас к земле, остались бы на этой картине. Но, увы, я не художник.
Существует ещё и особый язык богословов. Поражаешься этому высокому искусству. Безусловно, лучшие богословы это те, кто пришёл в церковь из точных наук. Их язык отточен, определения отшлифованы с математической строгостью и ясностью, по пунктам и параграфам. Идеальное поверяется идеальным. Всё разложено по полочкам, словно не мысли на духовную тему, а очередное доказательство теоремы. По их трудам легко готовится к экзаменам, зато в них исчезает присутствие тайны, и некой недоговорённости.
Легко узнать по подчерку слова, что тот или иной учёный богослов когда-то был музыкантом, или артистом. Их богословие – гимн Богу, зато для студентов сущее наказание. Попробуй отыскать рациональное зерно в гимне сплошной недоговорённости, тем более, если завтра у тебя экзамен.
Хотя в моём дипломе Свято-Тихоновского института и написано: «богослов», но это вовсе не означает, что я им на самом деле являюсь. И думаешь: - Если ты не поэт, ни художник, и даже не богослов, каким языком выразить своё ощущение литургии, с чем её сравнить?
Я долго перебирал возможные варианты, и, в конце концов, пришёл к выводу, что если и способен рассуждать на такую высокую тему, так только в соответствии с уровнем бывшего рабочего с железной дороги. Десять лет в вечно грязном оранжевом жилете, днём и ночью, в дождь и снег, жару и холод, с тяжёлой двухметровой вилкой для расцепления движущихся вагонов, кого угодно сделают философом. Мне до сих пор снятся сны, в которых снова и снова расцепляю вагоны. Состав движется слишком быстро, я не успеваю за ним, бегу и падаю. Лежу на земле, и смотрю как огромные колёса, слившиеся в единый стальной поток, мелькают у меня перед глазами.
Работая на железке, я ни разу не упал, хотя боялся этого все десять лет. Просто видел, во что, бывает, превращается человек при неудачном падении, а я больно уж впечатлительный.
Помню, однажды кто-то предложил сделать несколько общих фотоснимков на рабочем месте, но я отказался. Почему-то стало стыдно, что кто-то ещё увидит меня в телогрейке и оранжевом жилете, в окружении моих товарищей, одетых точно так же, как и я.
Моя матушка, несмотря на опыт двадцатилетнего послушания на клиросе, вдруг призналась, что волнуется перед каждой литургией. Для меня это было откровением: - Волнуешься!? И это с твоим-то опытом? – Представь себе, не могу объяснить, но каждая литургия для меня, словно в первый раз.
Наверно так оно и есть, сужу по себе. Рано утром, часа за полтора до начала часов бегу в храм. Проскомидию совершаю неспешно, и, вынимая частицы, проговариваю вслух имена, из больших тетрадей – помянников. В церкви никого, кроме двух – трёх старушек, таких же любителей помолится в тишине. Кроме того, это ещё и моя охрана. После того, как прокатилась волна нападений на священников, наша староста велела никогда не оставлять батюшку в храме одного. Вот они меня и не оставляют, спаси их Господь.
Спешишь окончить поминовение ещё до того, как соберётся народ. Люди заходят в храм, а вместе с ними врывается и гул голосов, шорох шагов, шуршание пакетов с приношением на канон и ещё множество звуков. Всё это напоминает шум вокзала. Словно люди в ожидании экспресса зашли погреться и поговорить. Он скоро придёт, ещё не время, ты знаешь когда его ждать, но только экспрессы в наших местах не останавливаются. Они весточки из далёкого радостного мира, о котором нам остаётся только мечтать. Там, в том мире, очень хорошо, только берут туда далеко не всех. Поминутно смотришь на часы, чтобы вовремя выйти на платформу. Не факт, что он остановится, экспрессы не останавливаются на полустанках. А вдруг на этот раз повезёт? Ведь этот поезд единственная возможность попасть туда, где все счастливы, где нет ни зла, ни насилия, ни болезней, ни страданий.
Во время третьего часа исповедуешь детей, стариков и больных, то есть тех, кто не смог придти накануне вечером. Вот уже и шестой час начинают читать, идёшь кадить. Наступает время прибытия экспресса, вот-вот услышишь знакомый пронзительный гудок, а на светофоре загорится зелёный сигнал.
И, наконец, торжественное: - Благословенно царство Отца, и Сына, и Святаго Духа! Состав показался из-за ближайшего поворота, и вот ты уже стоишь на платформе, рядом с которой на бешеной скорости проносятся вагоны. Мелькают окна, и ты видишь силуэты людей, и даже различаешь их лица. Они точно так же всматриваются в тебя и приветственно машут руками.
Литургия продолжается, а мимо с грохотом, закладывающим уши, продолжают лететь вагоны. Ты мечтаешь, чтобы поезд остановился, тебе тоже хочется войти и ехать среди этих счастливых людей, но вагоны не сбавляют хода.
Наконец наступает время принятия Святых Даров, потом все подходят к кресту. Закрываются царские врата. В храме снова почти никого, кроме тех, кто вытирает подсвечники и подметает пол. Тишина. Поезд промчался и исчез, а ты остался стоять на перроне. Приводишь в порядок алтарь, покрываешь жертвенник и престол. В душе покой, удовлетворение от принятых Даров, и сожаление от того, что литургия окончилась. Тебя не взяли. Грустно, хотя понимаешь, чтобы состав остановился, и ты вошёл в радость тех, кто в нём, нужно быть совсем не таким, какой ты сейчас.
Служим древним мученикам второго века от рождества Христова. Их подвиг почти не имеет аналогов. Три сестры, три совсем ещё молоденьких девочки, согласившихся на мучения, но не отрекшихся от своей веры. Оказалось, что для них жизнь без Христа трагедия большая, чем физическая смерть. София – их мать. Палачи и пальцем её не тронули, а зачем, убивая детей на глазах матери, злодеи вынули из неё душу. Три дня, проведённых матерью на могиле детей – апофеоз их общего страдания. Недаром в Церкви долгое время Софию почитали как великомученицу.
Имена этих святых в наших служебных календарях печатаются самым тоненьким шрифтом, их служба не имеет праздничного знака. Точно так же не выделяются из общего числа службы величайшим подвижникам древности, праведникам и преподобным. Когда случалось кому-нибудь из них, в силу сложившихся обстоятельств, приходить из пустыни в города, то весть об их появлении немедленно облетала всю округу, и вот уже тысячи людей толпилось вокруг них, чтобы хотя бы посмотреть на чудных подвижников. В наше время так почитали Иоанна Кронштадтского, но его имя в тех же календарях выделяется жирными чёрными буквами. Почему такая разница? Почему святым последнего времени, прославленным при нашей жизни, составлены службы куда как более торжественные, чем тем древним?
Наверно в те далёкие годы святость в Церкви была нормой. Читаешь «Добротолюбие» и понимаешь, что предела духовному совершенствованию нет. Тогда и экспрессы не ходили, ни к чему это было. Хватало обычных повозок, запряжённых парой лошадей. Останавливаться приходилось поминутно. Наше время – время угасания святости, потому, видать, она и в цене. И вовсе не рука Господня сократилась спасать, мы стали другими. Нам есть что терять, и мир манящий земной реальный, пускай и несовершенный, но всё-таки весомая синичка в руке. Зачем мечтать о журавлях, может их вовсе и нет? Мы прекращаем смотреть на небо. И вместо множества конных повозок появился этот единственный экспресс, летящий сквозь пространство и время. Ещё бы ему не лететь, как иначе покрыть немыслимые расстояния по всему миру от одного полустанка с одинокой фигуркой пассажира к точно такой же другой.
И всё-таки, они есть эти пассажиры, рядом с которыми останавливается экспресс, а если бы это было не так, то жизнь на земле утратила бы всякий смысл. Я всегда удивлялся, глядя на крошечный древний храм в честь Симеона Столпника на Новом Арбате, как это он уцелел? Но он есть, и улица имеет своё лицо и историю. Уберите его, и всё что вокруг превратится в нагромождение одинаково серых гигантских спичечных коробков. А этот храмик словно удерживает окружающий его мир от сползания в некую чёрную дыру, и так славно греет душу.
Наше время скупо на святость, но она есть, и порой проявляется даже там, где её и не ждёшь. Помню, ещё в начале 90-х читал рассказик в одной протестантской книжке. Пронзительная история, и что неожиданно, напечатана она именно у протестантов. Случилось это в годы второй мировой войны в одной из стран Западной Европы, оккупированной немцами. В воскресный день на службу в лютеранскую кирху собрался народ. Во время богослужения неожиданно в храм зашли несколько пьяных эсэсовцев.
Мы знаем, что немцы на захваченных территориях вновь открывали закрытые большевиками православные храмы, но на самом деле это был чисто пропагандистский трюк. Гитлер ненавидел христиан и планировал вместо традиционных христианских церквей создать некое своё национал-социалистическое подобие церкви, но в неё записалось всего пять тысяч человек, и план провалился, тогда он стал мстить. У себя в Германии нацисты расправлялись со священниками ни в чем, не уступая нквдешникам. А войска СС, те больше напоминали оккультную секту. Потому их приход в кирху не сулил верующим ничего хорошего.
Один из немцев выстрелил в потолок и прервал службу. Лютеране не почитают икон, потому в их храмах нет изображений. Но на стене в этой церкви висела картина на библейскую тему, а может, просто портрет Спасителя. Понятно, что никто не рассматривал его как икону, скорее он служил чем-то в качестве украшения.
Желая развлечься, один из эсэсовцев снял со стены картину и бросил её на пол: – Слушайте, христиане, сейчас все вы пойдёте на выход, и каждый, прежде чем выйти, подойдёт к этому портрету и плюнет на Христа. Имейте в виду, кто откажется плевать, тот получит пулю.
Можно себе представить, о чём думали люди, стоявшие под дулом пистолета. Мы протестанты, говорили они себе, а всякое изображение Бога есть идол, которого никто почитать не обязан. С другой стороны – как не верти, а на портрете-то изображён Христос. Ведь они и собрались сюда в кирху, чтобы Ему помолится. Ещё минуту назад они просили у Него милости, уверяли Его в бесконечной своей благодарности и любви. А сейчас, чтобы остаться в живых им предлагают плюнуть на Того, Кого ещё так недавно любили.
Но пистолет в руках пьяного эсэсовца был слишком весомым аргументом в пользу того, чтобы всё-таки плюнуть. Ну, не умирать же, на самом-то деле, из-за такой ерунды. И они пошли.
Я часто возвращаюсь к этой истории и пытаюсь поставить себя на место тех несчастных, и даже представляю как они это делали. Кто-то плевал только лишь для того, чтобы обозначить плевок и немедленно убегал из храма, презирая себя за малодушие. А кто-то, опасаясь, что его усердие не будет замечено, угодливо улыбаясь, плевал обильно, и тоже уходил, но оправдывая себя. Ничего страшного Бог милостив, а я плевал не в Него, а на идола.
Среди тех, кто в то утро молился в храме, была девочка двенадцати лет. Вместе со всеми она шла на выход. Когда подошла её очередь, ребёнок встал на колени, вытер плевки и поцеловал Христа в лик. Она была ещё маленькой и не научилась языку компромиссов с совестью. В тот же миг немец выстрелил, и дитя, заливая портрет своей кровью, осталась лежать на полу кирхи.
Немцы точно очнулись, пришли в себя и быстро ушли. А в храме остались стоять взрослые люди, избавленные от необходимости сделать наверно самый главный выбор в их жизни. Маленькая девочка, коротенькая жизнь, но для того, чтобы стать святым совсем не обязательно доживать до старческого возраста.
Конечно, я понимаю, это невозможно, но иногда думаешь, а что если однажды в наш храм придут такие вот немцы и поставят одно единственное условие. Это сейчас можно быть смелым и бить себя в грудь, а откуда знать как поступишь на самом деле. Может, первым и плюнешь. И пока сам не станешь под дулом пистолета на колени, и не вытрешь чужие плевки, не дерзаешь осуждать и тех, кто был тогда в кирхе.
Хотя такая ситуация в нашей жизни, это что-то из области нереального, но от этого возможности сегодня опуститься на колени перед Ним, оплёванным, ничуть не меньше.
Рассказывают, в начале шестидесятых во время хрущёвских гонений на верующих в Москве решили было поставить спектакль. На сцене построили декорации винного погребка. По сценарию в этом погребке собралось множество монахов, священников, блудниц и другого порочного народа. Они пьют, бесчинствуют и поют богохульные песни. Время от времени кто-нибудь из артистов заплетающимися ногами подходил к бочке с вином, зачерпывал из неё кружкой и кричал что-то наподобие: - Вот где я обрёл смысл жизни и подлинную истину! Все хохочут и снова пляшут среди разбросанных повсюду бутылок. Их очень много, и даже крест, венчающий декорации, подобно кресту на церковном куполе, сделан из бутылок.
В эту толпу входит «Христос». Он смотрит на беснующихся монахов, и кричит им: - Эй вы, слушайте, сейчас я буду читать: - Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное; блаженны плачущие…, - и так читает три заповеди блаженства. Но, видя, что никто не обращает на него внимания, зевает и в сердцах швыряет Библию на пол. - Кто бы только знал, как мне всё это надоело. Ну ка, дайте кружку, и побольше! Ему зачерпывают всё из той же бочки, «Христос» выпивает содержимое залпом и присоединяется к всеобщей вакханалии.
На премьеру ждали самого Хрущева и других высокопоставленных лиц. По желанию главы государства роль Христа должен был играть один молодой актёр, его любимец. Фамилию его я не знаю. Актёр, такой же безбожник, как и остальные, получив предложение сыграть Христа, с радостью согласился. Ещё бы, за роль в этом спектакле можно было и госпремию получить. Для правдоподобности представления для него разыскали настоящую Библию с текстом на русском языке и стали репетировать.
И вот, назначенный день премьеры, в театр на представление приглашаются многие ответственные товарищи, представители дипломатического корпуса. Зал полон. Поднимается занавес и перед зрителями предстаёт знакомый погребок, вот и монахи с блудницами, вот бочка с вином и крест из бутылок. Веселие в разгаре, появляется Христос. Он встаёт перед зрителями, открывает Библию и произносит: - Люди, слушайте, - и начинает читать заповеди блаженства. Читает первую, вторую, за ней третью, но не останавливается и продолжает читать дальше. По сценарию книга давно уже должна была валяться на земле, а мнимый «Христос» присоединится к общему веселию. А он не прекращает и читает заповеди до конца. Потом прочитывает всю пятую главу из евангелия от Матфея, потом шестую. Зрители догадываются, что на сцене происходит что-то не так, даже артисты прекратили балаган. Все обратились вслух. Артист закончил чтение Нагорной проповеди, перекрестился на крест из бутылок и со словами: - Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем, - вышел вон.
Наверняка был большой скандал, но информация о происшедшем широко не распространилась. Эта история была напечатана в одной из газет, выходившей в Аргентине. Её корреспондент как раз присутствовал на спектакле.
И говоришь себе, уже двадцать лет ты считаешь себя христианином, а всё продолжаешь впустую выходить на платформу. Этот артист не получил госпремию, скорее всего он получил волчий билет. После такого «преступления» ему потом только и оставалось что махать кайлом где-нибудь на железке. Зато этим же вечером на его полустанке остановился экспресс.
Конечно, если бы в юности мне посчастливилось учиться в духовной академии, то и мои рассуждения состояли бы из идеально выверенных богословских сентенций, но, увы. Заочное духовное образование, помноженное на годы тяжёлого труда, так и не позволили подняться выше уровня железнодорожного «богословия». Уже поздно что-то менять, да и смысла в этом не вижу, пускай молодые дерзают, им и карты в руки. Об одном жалею, и этого не наверстать, что так ни разу и не сфотографировался вместе со своими ребятами в замасленных оранжевых жилетах, точно такими же работягами, как и я.
«Из опыта железнодорожного богословствования»«Из опыта железнодорожного богословствования»
На память святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии мы служили литургию. Уже много лет безуспешно пытаюсь подыскать определение тому состоянию, которое переживаю во время этого необыкновенного действа. Когда-то, ещё до принятия сана, помню, спросил знакомого священника: - Скажи, как тебе не надоедает изо дня в день служить одну и ту же службу? Ведь литургия всегда одинакова? На что он мне ответил: - Ты ошибаешься, она всё время разная.
Действительно, литургия никогда не повторяется, я это понял потом, когда сам встал перед престолом. Тогда, какая она? Многие пытаются описать то, что переживают так, как они это могут. Порою читаешь настоящие поэтические произведения, да-да, среди священства немало поэтов. Читаешь и радуешься, открываешь для себя такие тонкости, которые и сам раньше не замечал, или замечал, да выразить не мог. Эх, если бы я был поэтом, но я не поэт.
Если бы я был художником, то попытался бы кистью ответить на свой вопрос, мазками красок положенных рукою на холст. Интересно, какие бы это были краски? Наверняка голубая, и обязательно красная, золотая и чёрная. Наши надежды, точно крылья, устремившиеся в небо, и наши грехи, намертво, приковавшие нас к земле, остались бы на этой картине. Но, увы, я не художник.
Существует ещё и особый язык богословов. Поражаешься этому высокому искусству. Безусловно, лучшие богословы это те, кто пришёл в церковь из точных наук. Их язык отточен, определения отшлифованы с математической строгостью и ясностью, по пунктам и параграфам. Идеальное поверяется идеальным. Всё разложено по полочкам, словно не мысли на духовную тему, а очередное доказательство теоремы. По их трудам легко готовится к экзаменам, зато в них исчезает присутствие тайны, и некой недоговорённости.
Легко узнать по подчерку слова, что тот или иной учёный богослов когда-то был музыкантом, или артистом. Их богословие – гимн Богу, зато для студентов сущее наказание. Попробуй отыскать рациональное зерно в гимне сплошной недоговорённости, тем более, если завтра у тебя экзамен.
Хотя в моём дипломе Свято-Тихоновского института и написано: «богослов», но это вовсе не означает, что я им на самом деле являюсь. И думаешь: - Если ты не поэт, ни художник, и даже не богослов, каким языком выразить своё ощущение литургии, с чем её сравнить?
Я долго перебирал возможные варианты, и, в конце концов, пришёл к выводу, что если и способен рассуждать на такую высокую тему, так только в соответствии с уровнем бывшего рабочего с железной дороги. Десять лет в вечно грязном оранжевом жилете, днём и ночью, в дождь и снег, жару и холод, с тяжёлой двухметровой вилкой для расцепления движущихся вагонов, кого угодно сделают философом. Мне до сих пор снятся сны, в которых снова и снова расцепляю вагоны. Состав движется слишком быстро, я не успеваю за ним, бегу и падаю. Лежу на земле, и смотрю как огромные колёса, слившиеся в единый стальной поток, мелькают у меня перед глазами.
Работая на железке, я ни разу не упал, хотя боялся этого все десять лет. Просто видел, во что, бывает, превращается человек при неудачном падении, а я больно уж впечатлительный.
Помню, однажды кто-то предложил сделать несколько общих фотоснимков на рабочем месте, но я отказался. Почему-то стало стыдно, что кто-то ещё увидит меня в телогрейке и оранжевом жилете, в окружении моих товарищей, одетых точно так же, как и я.
Моя матушка, несмотря на опыт двадцатилетнего послушания на клиросе, вдруг призналась, что волнуется перед каждой литургией. Для меня это было откровением: - Волнуешься!? И это с твоим-то опытом? – Представь себе, не могу объяснить, но каждая литургия для меня, словно в первый раз.
Наверно так оно и есть, сужу по себе. Рано утром, часа за полтора до начала часов бегу в храм. Проскомидию совершаю неспешно, и, вынимая частицы, проговариваю вслух имена, из больших тетрадей – помянников. В церкви никого, кроме двух – трёх старушек, таких же любителей помолится в тишине. Кроме того, это ещё и моя охрана. После того, как прокатилась волна нападений на священников, наша староста велела никогда не оставлять батюшку в храме одного. Вот они меня и не оставляют, спаси их Господь.
Спешишь окончить поминовение ещё до того, как соберётся народ. Люди заходят в храм, а вместе с ними врывается и гул голосов, шорох шагов, шуршание пакетов с приношением на канон и ещё множество звуков. Всё это напоминает шум вокзала. Словно люди в ожидании экспресса зашли погреться и поговорить. Он скоро придёт, ещё не время, ты знаешь когда его ждать, но только экспрессы в наших местах не останавливаются. Они весточки из далёкого радостного мира, о котором нам остаётся только мечтать. Там, в том мире, очень хорошо, только берут туда далеко не всех. Поминутно смотришь на часы, чтобы вовремя выйти на платформу. Не факт, что он остановится, экспрессы не останавливаются на полустанках. А вдруг на этот раз повезёт? Ведь этот поезд единственная возможность попасть туда, где все счастливы, где нет ни зла, ни насилия, ни болезней, ни страданий.
Во время третьего часа исповедуешь детей, стариков и больных, то есть тех, кто не смог придти накануне вечером. Вот уже и шестой час начинают читать, идёшь кадить. Наступает время прибытия экспресса, вот-вот услышишь знакомый пронзительный гудок, а на светофоре загорится зелёный сигнал.
И, наконец, торжественное: - Благословенно царство Отца, и Сына, и Святаго Духа! Состав показался из-за ближайшего поворота, и вот ты уже стоишь на платформе, рядом с которой на бешеной скорости проносятся вагоны. Мелькают окна, и ты видишь силуэты людей, и даже различаешь их лица. Они точно так же всматриваются в тебя и приветственно машут руками.
Литургия продолжается, а мимо с грохотом, закладывающим уши, продолжают лететь вагоны. Ты мечтаешь, чтобы поезд остановился, тебе тоже хочется войти и ехать среди этих счастливых людей, но вагоны не сбавляют хода.
Наконец наступает время принятия Святых Даров, потом все подходят к кресту. Закрываются царские врата. В храме снова почти никого, кроме тех, кто вытирает подсвечники и подметает пол. Тишина. Поезд промчался и исчез, а ты остался стоять на перроне. Приводишь в порядок алтарь, покрываешь жертвенник и престол. В душе покой, удовлетворение от принятых Даров, и сожаление от того, что литургия окончилась. Тебя не взяли. Грустно, хотя понимаешь, чтобы состав остановился, и ты вошёл в радость тех, кто в нём, нужно быть совсем не таким, какой ты сейчас.
Служим древним мученикам второго века от рождества Христова. Их подвиг почти не имеет аналогов. Три сестры, три совсем ещё молоденьких девочки, согласившихся на мучения, но не отрекшихся от своей веры. Оказалось, что для них жизнь без Христа трагедия большая, чем физическая смерть. София – их мать. Палачи и пальцем её не тронули, а зачем, убивая детей на глазах матери, злодеи вынули из неё душу. Три дня, проведённых матерью на могиле детей – апофеоз их общего страдания. Недаром в Церкви долгое время Софию почитали как великомученицу.
Имена этих святых в наших служебных календарях печатаются самым тоненьким шрифтом, их служба не имеет праздничного знака. Точно так же не выделяются из общего числа службы величайшим подвижникам древности, праведникам и преподобным. Когда случалось кому-нибудь из них, в силу сложившихся обстоятельств, приходить из пустыни в города, то весть об их появлении немедленно облетала всю округу, и вот уже тысячи людей толпилось вокруг них, чтобы хотя бы посмотреть на чудных подвижников. В наше время так почитали Иоанна Кронштадтского, но его имя в тех же календарях выделяется жирными чёрными буквами. Почему такая разница? Почему святым последнего времени, прославленным при нашей жизни, составлены службы куда как более торжественные, чем тем древним?
Наверно в те далёкие годы святость в Церкви была нормой. Читаешь «Добротолюбие» и понимаешь, что предела духовному совершенствованию нет. Тогда и экспрессы не ходили, ни к чему это было. Хватало обычных повозок, запряжённых парой лошадей. Останавливаться приходилось поминутно. Наше время – время угасания святости, потому, видать, она и в цене. И вовсе не рука Господня сократилась спасать, мы стали другими. Нам есть что терять, и мир манящий земной реальный, пускай и несовершенный, но всё-таки весомая синичка в руке. Зачем мечтать о журавлях, может их вовсе и нет? Мы прекращаем смотреть на небо. И вместо множества конных повозок появился этот единственный экспресс, летящий сквозь пространство и время. Ещё бы ему не лететь, как иначе покрыть немыслимые расстояния по всему миру от одного полустанка с одинокой фигуркой пассажира к точно такой же другой.
И всё-таки, они есть эти пассажиры, рядом с которыми останавливается экспресс, а если бы это было не так, то жизнь на земле утратила бы всякий смысл. Я всегда удивлялся, глядя на крошечный древний храм в честь Симеона Столпника на Новом Арбате, как это он уцелел? Но он есть, и улица имеет своё лицо и историю. Уберите его, и всё что вокруг превратится в нагромождение одинаково серых гигантских спичечных коробков. А этот храмик словно удерживает окружающий его мир от сползания в некую чёрную дыру, и так славно греет душу.
Наше время скупо на святость, но она есть, и порой проявляется даже там, где её и не ждёшь. Помню, ещё в начале 90-х читал рассказик в одной протестантской книжке. Пронзительная история, и что неожиданно, напечатана она именно у протестантов. Случилось это в годы второй мировой войны в одной из стран Западной Европы, оккупированной немцами. В воскресный день на службу в лютеранскую кирху собрался народ. Во время богослужения неожиданно в храм зашли несколько пьяных эсэсовцев.
Мы знаем, что немцы на захваченных территориях вновь открывали закрытые большевиками православные храмы, но на самом деле это был чисто пропагандистский трюк. Гитлер ненавидел христиан и планировал вместо традиционных христианских церквей создать некое своё национал-социалистическое подобие церкви, но в неё записалось всего пять тысяч человек, и план провалился, тогда он стал мстить. У себя в Германии нацисты расправлялись со священниками ни в чем, не уступая нквдешникам. А войска СС, те больше напоминали оккультную секту. Потому их приход в кирху не сулил верующим ничего хорошего.
Один из немцев выстрелил в потолок и прервал службу. Лютеране не почитают икон, потому в их храмах нет изображений. Но на стене в этой церкви висела картина на библейскую тему, а может, просто портрет Спасителя. Понятно, что никто не рассматривал его как икону, скорее он служил чем-то в качестве украшения.
Желая развлечься, один из эсэсовцев снял со стены картину и бросил её на пол: – Слушайте, христиане, сейчас все вы пойдёте на выход, и каждый, прежде чем выйти, подойдёт к этому портрету и плюнет на Христа. Имейте в виду, кто откажется плевать, тот получит пулю.
Можно себе представить, о чём думали люди, стоявшие под дулом пистолета. Мы протестанты, говорили они себе, а всякое изображение Бога есть идол, которого никто почитать не обязан. С другой стороны – как не верти, а на портрете-то изображён Христос. Ведь они и собрались сюда в кирху, чтобы Ему помолится. Ещё минуту назад они просили у Него милости, уверяли Его в бесконечной своей благодарности и любви. А сейчас, чтобы остаться в живых им предлагают плюнуть на Того, Кого ещё так недавно любили.
Но пистолет в руках пьяного эсэсовца был слишком весомым аргументом в пользу того, чтобы всё-таки плюнуть. Ну, не умирать же, на самом-то деле, из-за такой ерунды. И они пошли.
Я часто возвращаюсь к этой истории и пытаюсь поставить себя на место тех несчастных, и даже представляю как они это делали. Кто-то плевал только лишь для того, чтобы обозначить плевок и немедленно убегал из храма, презирая себя за малодушие. А кто-то, опасаясь, что его усердие не будет замечено, угодливо улыбаясь, плевал обильно, и тоже уходил, но оправдывая себя. Ничего страшного Бог милостив, а я плевал не в Него, а на идола.
Среди тех, кто в то утро молился в храме, была девочка двенадцати лет. Вместе со всеми она шла на выход. Когда подошла её очередь, ребёнок встал на колени, вытер плевки и поцеловал Христа в лик. Она была ещё маленькой и не научилась языку компромиссов с совестью. В тот же миг немец выстрелил, и дитя, заливая портрет своей кровью, осталась лежать на полу кирхи.
Немцы точно очнулись, пришли в себя и быстро ушли. А в храме остались стоять взрослые люди, избавленные от необходимости сделать наверно самый главный выбор в их жизни. Маленькая девочка, коротенькая жизнь, но для того, чтобы стать святым совсем не обязательно доживать до старческого возраста.
Конечно, я понимаю, это невозможно, но иногда думаешь, а что если однажды в наш храм придут такие вот немцы и поставят одно единственное условие. Это сейчас можно быть смелым и бить себя в грудь, а откуда знать как поступишь на самом деле. Может, первым и плюнешь. И пока сам не станешь под дулом пистолета на колени, и не вытрешь чужие плевки, не дерзаешь осуждать и тех, кто был тогда в кирхе.
Хотя такая ситуация в нашей жизни, это что-то из области нереального, но от этого возможности сегодня опуститься на колени перед Ним, оплёванным, ничуть не меньше.
Рассказывают, в начале шестидесятых во время хрущёвских гонений на верующих в Москве решили было поставить спектакль. На сцене построили декорации винного погребка. По сценарию в этом погребке собралось множество монахов, священников, блудниц и другого порочного народа. Они пьют, бесчинствуют и поют богохульные песни. Время от времени кто-нибудь из артистов заплетающимися ногами подходил к бочке с вином, зачерпывал из неё кружкой и кричал что-то наподобие: - Вот где я обрёл смысл жизни и подлинную истину! Все хохочут и снова пляшут среди разбросанных повсюду бутылок. Их очень много, и даже крест, венчающий декорации, подобно кресту на церковном куполе, сделан из бутылок.
В эту толпу входит «Христос». Он смотрит на беснующихся монахов, и кричит им: - Эй вы, слушайте, сейчас я буду читать: - Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное; блаженны плачущие…, - и так читает три заповеди блаженства. Но, видя, что никто не обращает на него внимания, зевает и в сердцах швыряет Библию на пол. - Кто бы только знал, как мне всё это надоело. Ну ка, дайте кружку, и побольше! Ему зачерпывают всё из той же бочки, «Христос» выпивает содержимое залпом и присоединяется к всеобщей вакханалии.
На премьеру ждали самого Хрущева и других высокопоставленных лиц. По желанию главы государства роль Христа должен был играть один молодой актёр, его любимец. Фамилию его я не знаю. Актёр, такой же безбожник, как и остальные, получив предложение сыграть Христа, с радостью согласился. Ещё бы, за роль в этом спектакле можно было и госпремию получить. Для правдоподобности представления для него разыскали настоящую Библию с текстом на русском языке и стали репетировать.
И вот, назначенный день премьеры, в театр на представление приглашаются многие ответственные товарищи, представители дипломатического корпуса. Зал полон. Поднимается занавес и перед зрителями предстаёт знакомый погребок, вот и монахи с блудницами, вот бочка с вином и крест из бутылок. Веселие в разгаре, появляется Христос. Он встаёт перед зрителями, открывает Библию и произносит: - Люди, слушайте, - и начинает читать заповеди блаженства. Читает первую, вторую, за ней третью, но не останавливается и продолжает читать дальше. По сценарию книга давно уже должна была валяться на земле, а мнимый «Христос» присоединится к общему веселию. А он не прекращает и читает заповеди до конца. Потом прочитывает всю пятую главу из евангелия от Матфея, потом шестую. Зрители догадываются, что на сцене происходит что-то не так, даже артисты прекратили балаган. Все обратились вслух. Артист закончил чтение Нагорной проповеди, перекрестился на крест из бутылок и со словами: - Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем, - вышел вон.
Наверняка был большой скандал, но информация о происшедшем широко не распространилась. Эта история была напечатана в одной из газет, выходившей в Аргентине. Её корреспондент как раз присутствовал на спектакле.
И говоришь себе, уже двадцать лет ты считаешь себя христианином, а всё продолжаешь впустую выходить на платформу. Этот артист не получил госпремию, скорее всего он получил волчий билет. После такого «преступления» ему потом только и оставалось что махать кайлом где-нибудь на железке. Зато этим же вечером на его полустанке остановился экспресс.
Конечно, если бы в юности мне посчастливилось учиться в духовной академии, то и мои рассуждения состояли бы из идеально выверенных богословских сентенций, но, увы. Заочное духовное образование, помноженное на годы тяжёлого труда, так и не позволили подняться выше уровня железнодорожного «богословия». Уже поздно что-то менять, да и смысла в этом не вижу, пускай молодые дерзают, им и карты в руки. Об одном жалею, и этого не наверстать, что так ни разу и не сфотографировался вместе со своими ребятами в замасленных оранжевых жилетах, точно такими же работягами, как и я.
@темы: Онтологическое, бытийное, Христианская вера, О Православии